Мировая торговля падает рекордными темпами. У ведущих мировых экономик — США, Великобритании, Франции, Италии — снижение торговых потоков только с октября по декабрь 2008 г. составило 20-25%, у Китая и Бразилии — больше 30%. Дело не просто в спаде производства — практически во всех странах объем торговли падает еще быстрее, чем ВВП.
Отчасти это результат того, как измеряется международная торговля. Например, в Америке снижается спрос на китайские ноутбуки, и Китай вынужден сокращать экспорт. Однако статистика отмечает уменьшение экспорта сразу нескольких стран. Разные части компьютера создаются в разных регионах мира, поэтому объем торговли падает повсюду — даже в самих США, где производятся, например, компьютерные чипы. При подсчете полная, а не добавленная стоимость каждого товара включается в объем торговли страны, так что суммарный объем падения торговли оказывается намного больше, чем снижение суммарного ВВП. Но даже с учетом статистического эффекта объем торговли быстро падает. Страшнее всего не темпы, а само падение. Любое сокращение торговли — это плохо. Мир уже переживал ситуацию, когда парад защитных мер привел в конечном итоге к экономической катастрофе.
Барьер с конфискациейЧто известно экономистам о торговых барьерах? Во-первых, они перераспределяют богатство внутри страны — от потребителей товаров к хозяевам и сотрудникам фирм-производителей. Поскольку цена на продукцию заграничных конкурентов растет — например, из-за тарифа, то за каждую единицу произведенной продукции отечественный производитель получает при тех же издержках больше, а отечественный потребитель больше платит.
Во-вторых, богатство не только перераспределяется, но и уничтожается. Несмотря на то что часть потребителей — те, кто работает на защищенных от импорта предприятиях, — выигрывает, суммарный итог всегда отрицателен.
В-третьих, те, кто выигрывает от протекционизма, как правило, политически организованы гораздо лучше, чем те, кто проигрывает. Просто потому, что первых мало и получаемый ими выигрыш от снижения конкуренции на рынке — большой, а вторых, проигравших, — много, и хотя их суммарный проигрыш больше суммарного выигрыша национальных производителей, на каждого потребителя приходится совсем незначительная доля проигрыша, вот он и не особенно беспокоится. Да и когда дело доходит до лоббирования защитных мер среди законодателей и регуляторов, за ограничение конкуренции, конечно, готовы платить куда больше, чем за конкурентное устройство рынка. Знаменитые институционалисты Мансур Олсон и Гордон Таллок придумали свои главные теории: теорию специальных интересов (Олсон) и теорию борьбы за ренту (Таллок), исследуя в основном как раз процессы лоббирования разного рода протекционистских мер.
В принципе существуют некоторые экономические соображения в пользу торговых барьеров в определенных отраслях при определенных обстоятельствах. А именно — если речь идет о только зарождающейся отрасли, которую стране по какой-то причине хочется иметь. Однако во время кризиса эти соображения не действуют: не стоит платить за защиту новых отраслей — не потому, что они не нужны, а потому, что сейчас как никогда трудно их угадать.
Урок прошлогоНельзя сказать, что вред протекционизма и его политическая природа были совершенно непонятны в начале XX в. Американские президенты того времени — Теодор Рузвельт и Уильям Тафт — выиграли выборы, пообещав снизить импортные тарифы. Как и большинство населения, палата представителей выступала за снижение тарифов. Но сенат США, защищенный конституцией от быстрых колебаний общественного мнения и по-прежнему сохранявший состав времен «позолоченной эры» конца XIX в., когда крупные бизнесмены сами в нем заседали, в течение трех десятилетий отстаивал импортные тарифы. По этому поводу всесильный сенатор Нельсон Олдрич, лидер республиканцев, цинично заметил: «Это правда, что программа Республиканской партии обещала изменение тарифов. Но разве мы говорили, что собираемся их снижать?»
Позднее — в конце 1920-х гг., накануне Великой депрессии, — события стали развиваться по катастрофическому сценарию. Ведущие экономические державы начали буквально соревноваться в возведении торговых барьеров. Во многом сыграла роль особенность курсовой политики того времени. Те страны, которые сохраняли привязку национальной валюты к золоту, оказались в более трудном положении, чем те, кто не держался за золотой якорь. Девальвирующаяся валюта улучшала платежный баланс и делала собственное производство более конкурентоспособным, а значит, политическое давление в пользу протекционистских мер было слабее. Кроме того, отказ от золотого стандарта давал возможность проводить активную денежную политику и, что было важно в Великую депрессию и очень важно сегодня, позволял центральному банку выступать в качестве кредитора последней инстанции.
Сейчас золотого стандарта нет, и тем не менее можно предположить, что политико-экономический механизм, способствующий появлению тарифных барьеров, остается на месте. Значит, те страны, которые пытаются поддерживать завышенный курс национальной валюты, — например, спасая банки, выдававшие кредиты в иностранной валюте, — скорее займутся протекционизмом, чем те, кто позволил валюте девальвироваться. Впрочем, практически все страны уже сделали шаги по порочному пути протекционизма.
Подводные рифыВ книге «Мутный протекционизм», которую выпустил в марте лондонский Центр исследований экономической политики (CEPR), собраны данные о новых ограничениях свободы торговли. В список входит 78 ограничительных мер, а в числе стран, правительства которых подготовили эти шаги, — большинство участников G20. «Мутным» новый протекционизм назвали потому, что меры по защите своих рынков запрятаны в глубь многочисленных антикризисных пакетов, а риторика — по-прежнему в пользу свободной торговли. Между тем барьеры воздвигаются: развитые страны больше полагаются на субсидии своим предприятиям, а развивающиеся — на тарифные и другие пограничные барьеры. Россия со своими пошлинами на подержанные иномарки попала как раз во вторую категорию. Там же Аргентина, применившая не импортные тарифы, а лицензирование импорта автомобильных запчастей, телевизоров, игрушек, кожаных изделий. Эффект от лицензирования тот же: увеличение издержек для импортеров снижает конкуренцию на внутреннем рынке, повышает цены, а значит, и прибыли хозяев. Индия запретила ввоз китайских игрушек, а Китай — многих европейских продуктов питания, например ирландской свинины и бельгийского шоколада.
Еще один способ ограничения свободы торговли предложила Индонезия. Пять категорий товаров, включая продукты и электронику, можно ввозить только через определенные порты и аэропорты — их тоже пять. Суть дела та же: дополнительные издержки для импортера, снижение конкуренции, убыток потребителей и выигрыш местных производителей. Американские законодатели тем временем предложили ограничить фирмы, получающие помощь в рамках программ стимулирования экономики, в использовании бюджетных средств на закупку импортных комплектующих. Британским банкам, спасенным правительством, рекомендовано переключиться на финансирование местных предприятий. Ну и, конечно, разнообразные программы госзакупок всегда использовались и продолжают использоваться для осуществления неявных протекционистских мер.
Как всегда, возведение барьеров сопровождается риторикой в стиле «не мы первые начали». Не только Россия попыталась защитить свою автомобильную промышленность. Не успела администрация Обамы упомянуть о возможной поддержке детройтских предприятий, как все ведущие игроки автомобильного рынка — Канада, Франция, Германия, Китай — бросились обсуждать возможности помощи своим фирмам. Как выразился французский президент Николя Саркози, «ни одну европейскую страну нельзя обвинить в протекционизме, пока американцы собираются истратить $30 млрд на спасение автомобильной промышленности».
Барьеров на пути растущего протекционизма не так много. Во-первых, это историческая память о Великой депрессии. Во-вторых, экономики некоторых стран — например, Китая — так сильно привязаны к рынкам других, что переключение на внутренний рынок в краткосрочной перспективе трудно себе представить.
Но есть и еще один фактор, который может спасти от прошлых ошибок. Во времена Великой депрессии экономисты не знали про фискальные стимулы. Все попытки заставить экономику снова расти были связаны с денежной политикой — освобождение от золотого стандарта давало возможность снижать ставку рефинансирования. Однако денежная политика, даже стимулирующая активность внутри страны, плохо сказывалась на соседях, ведь девальвация национальной валюты делала продукцию из соседних стран менее конкурентоспособной — это показано применительно к началу 1930-х Барри Эйхенгрином и Джеффри Саксом в статье 1985 г.* Получается, денежный стимул в одной стране повышает вероятность возведения торговых барьеров в соседней. Другое дело — снижение налоговой нагрузки. Здесь не только выигрывают жители собственной страны, но и соседи не проигрывают. Значит, фискальное стимулирование не вызывает к жизни защитных мер. Конечно, это не мешает правительствам переживать, что чужие граждане получают помощь задаром.
Чисто российская защитаВ России сторонники протекционизма традиционно сильны. В 1992 г. угроза полного коллапса потребительского рынка, включая продовольствие, заставила правительство избавиться от торговых барьеров, но с тех пор они значительно выросли. Последние 10 лет борьба граждан против фирм шла с переменным успехом, но кризис 2008 г. дал в руки тех, кто заинтересован в протекционизме, дополнительные козыри: во-первых, в тревожные времена пугать проще, а во-вторых, есть возможность обосновывать свои барьеры тем, что другие страны поступают так же (особого экономического смысла в этом нет, но звучит привлекательно). Однако, оказывается, у сторонников свободной торговли есть нежданный, специфически российский союзник. Олимпиада в Сочи.
Исторические данные показывают, что страны, которые получали право на проведение Олимпиады, тут же начинали снижать торговые барьеры. Не успел Рим победить в борьбе за проведение Олимпиады-60 (это произошло в 1955 г.), как Италия сделала первые шаги к конвертируемости валюты, присоединилась к ООН и сыграла огромную роль в подготовке Римского договора 1957 г., положившего начало современному ЕС. Токийские Игры 1964 г. совпали с началом участия Японии в деятельности МВФ и ОЭСР. Испания стала членом Европейского экономического сообщества в 1986 г. — как раз тогда, когда получила право на проведение Олимпийских игр 1992 г. в Барселоне. Сеульская Олимпиада ознаменовала новую эпоху не только для жителей Южной Кореи (годом раньше в стране пала военная диктатура), но и для всего мира — после 12-летнего перерыва в Играх приняли участие представители чуть ли не всех стран по обе стороны фронта холодной войны. Чемпионаты мира по футболу — события примерно такого же масштаба, как Олимпиады, — сказываются на свободе торговли так же: Мексика в 1986 г. провела у себя чемпионат мира и стала членом ВТО. Причем дело, говорят авторы статьи, Эндрю Роуз из Беркли и Марк Cпигель из Федерального резервного банка в Сан-Франциско**, не в инвестициях, связанных с собственно сооружением олимпийских объектов, а в необходимой открытости экономики. Вот Пекин в июле 2001 г. получил право на проведение XXIX Олимпийских игр, а через два месяца Китай вступил в ВТО. Вспоминать при этом московскую Олимпиаду 1980 г. вряд ли стоит: сопоставление имеет смысл только для рыночных экономик. Современной же России совсем не помешают Игры в Сочи как дополнительная привязка к «большому миру». Охотников воздвигать торговые барьеры всегда найдется много, а Олимпиада послужит путеводной звездой тем, кто понимает вред протекционизма.
smoney
